Ф. 212.I.107

Безъ всякаго прибавленiя: Ѳедоръ Михайловичъ, – безъ «Милостивый Государь», безъ «Многоуважаемый» и проч. Просто – Ѳедоръ Михайловичъ! Такъ лучше, проще. Мнѣ и хотѣлось бы, чтобы письмо мое было лучше и проще. Еслибы я подписалъ внизу свою фамилью, такъ тогда бы, можетъ, и наверху я написалъ: Милостивый Государь. Но письмо анонимное, и хоть Вы разъ; въ Дневникѣ, и выбранили анонимныя письма, а я все-таки пишу анонимное, потому – удобнѣе, откровеннѣе могу высказать

Вамъ то, что хотѣлось бы высказать.

А высказать мнѣ хотѣлось только то, что я Васъ очень уважаю. Я и на вечеръ вчера пришолъ только для того, чтобы посмотрѣть Васъ. Я вѣдь никогда до вчерашняго Васъ не видалъ. Не одинъ я такъ. Насъ много такъ пришло. И всѣ очень были рады, что Вы такъ любовно были приняты. Именно любовно, а не какъ нибудь тамъ инымъ образомъ. Вонъ Тургенева тоже принимали хорошо, можетъ-быть, съ большимъ блескомъ, но именно съ блескомъ. Души-то тамъ врядъ ли много было. Онъ вѣдь больше уму говоритъ. Потому такъ его и принимали – съ уваженiемъ, потому нельзя, талантъ. Васъ же просто, любовно, сердечно, потому-что талантъ Вы такой простой, сердечный. И къ Вамъ иначе и относиться нельзя, какъ все Вамъ

разсказать, что есть на душѣ… Отъ этаго и вечеръ вчера былъ такой простой, хорошiй, праздничный, свѣтлый. Въ этомъ, впрочемъ, и сами курсистки виноваты: они всѣ смотрятъ такими хорошими, добрыми, простыми. И Г. Махина своею пѣсенкой «Христосъ воскресе» сообщила струйку все того же свѣтлаго, радостнаго: и пѣсенка хороша и хорошо она ее спѣла!… Право, Ѳедоръ Михайловичъ! Вотъ только-что всталъ съ постели, вспоминаю вчерашнее, – и какъ все хорошо, впечатлѣнiе осталось прiятное. И рубля не жалко, право! А для меня рубль много значитъ. Вонъ въ театръ пойдешь. Пока сидишь тамъ, ничего, хорошо. Какъ вышелъ, вспомнишь, что полтинника-то нѣтъ въ карманѣ, – и немножко неловко станетъ, неловко оттого, что, можетъ, назавтра или вовсе не будешь обѣдать, или скверно пообѣдаешь. Вчера же – не то….. Да не объ этомъ я и говорить хотѣлъ. Мнѣ хотѣлось бы насказать Вамъ много-много хорошаго, да вотъ – бумага проклятая: не укладывается

на ней какъ-то, перо-то плохо умѣю держать въ рукѣ. На словахъ я бы лучше Вамъ сказалъ. Впрочемъ, нѣтъ; пожалуй, ничего бы не сказалъ. Какъ вчера, ‑ хотѣлось пожать Вашу руку, да такъ съ однимъ желанiемъ и остался: вышло бы пожалуй ужъ очень замѣтно и торжественно…..

Ѳедоръ Михайловичъ! Вотъ Вы написали теперь новый романъ, его всѣ читаютъ: въ библiотекахъ теперь Русскаго Вѣстника не найдешь, на расхватъ… Когда же – Дневникъ-то? Будете ли Вы издавать его? Хоть не въ опредѣленные сроки, а по мѣрѣ возможности? Сколько бы у Васъ читателей было! Вѣдь у Васъ ихъ и тогда было достаточно, а теперь еще больше. И все между молодежью. Старые-то почему-то не очень Васъ понимаютъ. Да и изъ молодыхъ – тѣ, что похожи на старыхъ, тоже какъ-то чуднò понимаютъ, или, вѣрнѣе сказать, не понимаютъ. Но все-таки и они читаютъ, потому что подчасъ заставляютъ и ихъ читать: у кого сынъ, у кого дочь, у кого братъ или сестра… Начните, Ѳедоръ Михайловичъ, писать Дневникъ, и издавать хоть раза три-четыре въ годъ. Объявите только подписку, смотрите, сколько народу подпишется!…

Одинъ изъ многочисленныхъ Вашихъ читателей и почитателей.

// л. 2 об.